мне было ~16.
в тот день я искал,сам не зная чего-перебирал книги и журналы.разглядывал,вычитывал,откладывал в сторону и снова искал.впрочем,поиск НУЖНОЙ информации проходит у меня всю жизнь,только тогда он был особенно необходим-моё положительное я нуждалось в росте.и я нашел.
можно спорить о ценности различных произведений искусства,но для отдельного человека самым ценным являются то,что может потрясти его сознание.и такие вещи можно счесть по пальцам,а многим и считать нечего.
я нашел это в каком-то литеретурном журнале,начал читать отрывками,вжился в атмосферу и пережил все яркие моменты сам.после этого больше недели я ходил с невидимым нимбом
здесь я выложил кусочки романа,постепенно увеличивая воздействие.
Балашов Дмитрий "Похвала Сергию", отрывки
Варфоломей Кириллович (в иночестве Сергий) родился в Ростове, в
боярской семье, с годами сильно обедневшей и перебравшейся в конце концов в
пределы Московского княжества, в городок Радонеж.
О датах жизни Сергия-Варфоломея ученые спорят до сих пор.
Мы знаем год, месяц и число его смерти. Торжественная и скорбная эта
дата - лета 1392-го, сентября в 25 день - отмечена не только в житии, но и в
государственных, летописных сводах.
..............Не отдать на поругание Петюню, а там - хоть умереть! - была его единая
мысль, когда он, получая и нанося удары, раз за разом кидался на крутые
кулаки старшего мальчика. И когда тот, схватив Варфоломея в охапку, начал
было крутить ему руки, Варфоломей совершил последнее, отчаянное: впился
зубами в предплечье обидчика, и впился нешуточно. Ухватя упругую горячую
плоть во весь рот, он так сжал зубы, что они с хрустом вошли, погрузились в
мягкое, и рот сразу наполнился сладковато-соленым и пахучим, что было вкусом
и запахом крови. И, почуяв это, Варфоломей безотчетно еще больше сжал зубы,
не ощущая ударов по голове и плечам, и услышал новый глубинный хруст живого
мяса, и новая свежая волна крови хлынула ему на рубаху и в рот. И тут он
услышал вой, жалкий вой испуганного старшего мальчика, который уже не тискал
и бил, а отпихивал Варфоломея, стараясь и не умея скинуть его с себя. Они
оба катались покатом по пыльной траве и вот мальчик рванулся, почти оторвав
кусок своего же мяса, и, с криком, заливаясь кровью, побежал в гору, в
деревню, оставя ватагу испуганных малышей.
Варфоломей, еще не понимая, что остался победителем, кинулся бить
других. В горячке он совсем не чуял боли от полученных ударов, только
челюсти конвульсивно сжимались от непривычного соленого вкуса, и потому он
не кричал, а рычал, и малыши, видя его кровавое, неистовое лицо, с плачем
кидались наутек. Походя, не видя даже, он сбил с ног и опрокинул навзничь
давешнего драного малыша, поставив и ему порядочный синяк под глазом, и
когда опомнился, наконец, и оглянул кругом, на поле битвы их оставалось
всего трое: он, Петюня, и маленький драный мальчик, горько рыдающий,
размазывая грязь по разбитому лицу. Петюня плакал тоже, тоненько скулил,
скорее от страха, чем от побоев, и Варфоломей стоял один, постепенно
опоминаясь, начиная понимать, что остался нежданным победителем, и соображая
- что же ему делать дальше?
- Ты иди! - строго приказал он драному мальчику. Но тот, с ужасом глядя
на залитое чужой кровью страшное лицо боярчонка, прикрыл руками голову и
заплакал еще сильнее! Ждет удара! - понял Варфоломей. Теперь уже ему,
победителю, становилось стыдно. Этот "ворог", малыш, меньше Петюни, был
совсем не виноват в драке. Не он требовал раздеть Петюню, его самого
вытолкнул вперед, глумясь, взрослый мальчик, и чем же заслужил он, что
теперь сидит на земле, испуганный и избитый, в окончательно разорванной
дранине своей?
- Ну, не реви! - примирительно выговорил Варфоломей, нерешительно
переступив с ноги на ногу. Он не видел самого себя, не видел своего рта в
человечьей крови и не понимал, что тот, попросту, животно боится.
- Не реви, ну! - требовательней произнес Варфоломей, наклоняясь к
малышу, но тот выставил ладони вперед и заверещал сильнее.
- Чего ты? - удивился Варфоломей, пробуя поднять мальчика на ноги.
- Да-а! А ты укусишь! - отмолвил тот с ужасом в глазах. Варфоломей
обтер рот тыльной стороной ладони, увидел чужую кровь на руке и понял.
Темный румянец стыда залил ему щеки.
- Ты... - начал он, - ты тово... Не укушу я... - Мальчик стоял перед
ним тощий, маленький, разорванная рубаха решительно сползла у него с плеч, и
горько плакал. Деревенские ребята все удрали, да и кому из них нужен был он,
сын бродячей нищенки, ничей родич и ничей товарищ!
Теперь Варфоломею стало окончательно стыдно. Не так представлял он себе
поверженного врага! И тут-то, неволею подсказанная некогда матерью, а ныне -
взрослым обидчиком, пришла ему в голову благая мысль.
- Петюня! - требовательно позвал он. Брат, утирая нос, подошел ближе. -
Петюня! - приказал Варфоломей, - сними чугу! - Братик, не понимая ничего,
послушно снял с плеч верхнюю боярскую оболочину. Варфоломей скинул свою
чугу, стащил рубаху с плеч, и, решительно сорвав с малыша остатки рванины,
начал натягивать ему через голову хрусткий шелк.
- Пусти! Руки подыми! Повернись! Так! Теперь так! - приказывал он,
обдергивая рубаху на малыше и застегивая ему пуговицы ворота. Оборвыш,
перестав плакать и приоткрыв рот, во все глаза, с смятенным удивлением
смотрел на Варфоломея. Варфоломей, одев рубаху, накинул на себя чугу братца,
а свою, критически осмотрев разом похорошевшего в шелковой рубахе малого
отрока, властно протянул тому, повелев:
- Одень! - теперь, в этот миг, он очень помнил, и даже про себя, в уме,
повторил Христову заповедь: - "Егда просят у тебя верхнее платье, отдай и
срачицу" - и сам удивился, почуяв, как это приятно, давать вот так, не
считая, полною мерой! Малыш стоял перед ним растерянный, притихший, в
шелковой, никогда прежде не ношенной им рубахе, в дорогой чуге, что
доставала до самой земли.
- Иди теперь! - приказал Варфоломей, - и скажи матери, что я, Олфоромей
Кириллыч, сам подарил тебе оболочину свою! Понял?! - Мальчик робко кивнул
головой, все так же растерянно глядя на Варфоломея, и пошел, медленно, все
оглядываясь и оглядываясь, и только уже дойдя до полугоры и поняв, что над
ним не смеются, подхватил полы чуги руками и, заревев, со всех ног побежал
домой, все еще мало что соображая и боясь, что вот сейчас его догонят,
побьют и отберут дорогое боярское платье.
Варфоломей, проводив облагодетельствованного им малыша глазами, дернул
брата за руку:
- Пошли! - избитому и полураздетому, ему уже было не до хоровода.
Выбравшись на дорогу, близь дома, он оставил Петюню ковылять, а сам
стремглав побежал вперед, торопясь первым рассказать все матери,................
.............Кирилл, весь в снегу, входит, пригибаясь под притолокою, и молча
передает жене маленький тряпичный сверток. Мария, тихо охнув, опускается на
колени: - "Снегу! Воды!" - Девочка лет пяти-шести, не более (это та самая
девчушка, что нашли у околицы), открывает глаза, пьет, захлебываясь и
кашляя; тоненьким хриплым голоском, цепляясь за руки боярыни, тараторит:
- А нас в анбар посадивши всех, а матка бает: - ты бежи! - А я пала в
снег, и уползла, и все бежу, бежу! Тетка хлеба дала, ото самой Твери бежу,
где в стогу заночую, где в избе, где в поле, и все бежу и бежу, - свойка у
нас, материна, в Ярославли-городи!
Глаза у девчушки блестят, и видно, что она уже бредит, хрипло повторяя:
- "А я все бежу, все бежу..."
- В жару вся! - говорит мать, положив руку ей на лоб, и шепотом
прибавляет: - Бедная, отмучилась бы скорей!
Стефан стоит, сгорбясь, нелепо высокий. Он только что притащил дубовое
ведро кипятку и, коверкая губы, смотрит, не понимая, не в силах понять,
постичь. От самой Твери?! Досюда? Столько брела? Такая сила жизни! И -
неужели умрет?!
Мать молча задирает вонючую рубаху, показывает. На тощем тельце зловеще
лоснятся синие пятна, поднявшиеся уже выше колен, в паху и на животе. "Не
спасти!" - договаривает мать. У самой у нее черные круги вокруг глаз, и она
тоже смотрит на девочку безотрывно, стонно Стефану, шепчет про себя:
- Господи! Такого еще не видала!
- Унеси в горницу! - приказывает она сыну. Стефан наклоняется над
дитятей, но тут, ощутив смрад гниющего тела, не выдерживает, с жалким
всхлипом, не то воем, закрывает руками лицо и бросается прочь.
Мария, натужась, сама подымает ребенка и несет, пригибаясь под
притолокою, вон из дверей. Она вовсе не замечает, с натугою одолев крутую
лестницу, что за нею топочут маленькие ножки, и в горницу прокрадывается
Варфоломей. Мария, в темноте уронив девочку на постель, долго бьет кресалом.
Наконец трут затлел, возгорелась свеча. И тут, оглянувши в поисках помощи,
она видит пятилетнего своего малыша, который глядит серьезно и готовно, и,
не давши ей открыть рта, сам предлагает:
- Иди, мамо! Я посижу с нею!
Мария, проглотив ком в горле, благодарно кивает, шепчет:
- Посиди! Скоро няня придет! Вот, - шарит она в глубине закрытого
поставца, - молоко, еще теплое. Очнется, дай ей! - И, шатнувшись в дверях,
уходит опять туда, вниз, где ее ждут, и где без хозяйского глаза все пойдет
вкривь и вкось.
Девочка, широко открывши глаза, смотрит горячечно. Варфоломей подходит
к ней и, остановясь близко-близко, начинает гладить по волосам.
- А я все бежу, бежу... - бормочет девочка.
- Добежала уже! Спи! - говорит Варфоломей, словно взрослый. - Скоро
няня придет! Хочешь, дам тебе молока?
- Молоко! - повторяет девочка жарким шепотом и, расширив глаза,
смотрит, как Варфоломей осторожно наливает густую белую вологу в глиняную
чашечку и медленно, боясь пролить, подносит ей. Девочка пьет, захлебываясь и
потея. Потом, отвалясь, показывает глазами и пальцем: - "И ты попей тоже!" -
Варфоломей подносит чашку ко рту, обмакивает губы в молоко, кивает ей: -
"Выпил!" - девочка смотрит на него долго-долго. Жар то усиливается, то
спадает, и тогда она начинает что-то понимать.
- Я умираю, да? - спрашивает она склонившегося к ней мальчика.
- Как тебя зовут?
- Ульяния, Уля!
- Как и мою сестру! - говорит мальчик.
- А тебя как?
- Варфоломей.
- Олфоромей! - повторяет она, и вновь спрашивает требовательно: - Я
умираю, да?!
Варфоломей, который шел за матерью с самого низу, и видел и слышал все,
молча, утвердительно, кивает головой и говорит:
- Тебя унесут ангелы. И ты увидишь Фаворский свет!
- Фаворский свет! - повторяет девчушка. Глаза у нее снова начинают
блестеть, жар подымается волнами.
- И пряники... - шепчет она в забытьи, - и пряники тоже!
- Нет, тебе не нужно будет и пряников, - объясняет Варфоломей, как
маленький мудрый старичок, продолжая гладить девочку по нежным волосикам. -
Там все по-другому. Тело останется здесь, а дух уйдет туда! И ты увидишь
свет, Фаворский свет! - настойчиво повторяет он, низко склоняясь и
заглядывая ей в глаза. - Белый-белый, светлый такой! У кого нету грехов, те
все видят Фаворский свет!
Девочка пытается улыбнуться, повторяя за ним едва слышно:
- Фаворский свет!..
Двое детей надолго замирают. Но вот девочка вздрагивает, начинает слепо
шарить руками, вздрагивает еще раз и вытягивается, как струна. Отверстые
глаза ее холоднеют, становятся цвета бирюзы, и гаснут. Варфоломей, помедлив,
пальцами натягивают ей веки на глаза и так держит, чтобы закрылись.................
.................Учился Варфоломей поначалу очень старательно. Он неплохо запоминал
сказанное, и вообще был памятлив. Многие молитвы и псалмы Давидовы знал
наизусть еще с младенческих лет, не уступал другим и на уроках пения, но
главного, грамоты, одолеть не мог. Зубрил (даже ночами снились ему и кричали
на него голосом наставника страшные буквы), повторяя по сотне раз: - "Аз,
буки, веди, глаголь, добро, есть, иже..." Чертил писалом на своих вощаницах
образы всех этих "иже" и "зело", но что-то произошло с ним с самого первого
урока, с первого дня учения, почему он никак не мог, а вернее сказать, не
хотел из всех этих "они", "суть", "твердо" сложить ни одного, самого
простенького слова.
Он скоро понял, что последовательно произнесенные, одна за другою,
буквы азбуки составляют вразумительный текст: "Аз (то есть "я") буки ("буки"
рисуют таким вот значком - "Б", - это он тоже усвоил) веди (ведая, разумея)
глаголь (говори) добро есть"... И так далее, до самого конца. Все это легко
было запомнить, словно молитву, и он заучил всю азбуку-стихотворение
наизусть.
Но когда наставник впервые попросил его прочесть написание "АЗБОУКА",
то Варфоломей отчетливо произнес, даже гордясь собою, тем, как быстро он это
выучил:
- Аз зело буки он ук аз!
Сзади раздался смех. - "Букион!" - выкрикнул кто-то из его постоянных
обидчиков. Варфоломей оглянулся. Краска пунцовым пламенем залила ему щеки.
Звенящим от напряжения голосом он упрямо повторил, чеканя каждый слог:
- Аз - зело - буки - он - ук - аз! - И после уже, как ни нудил его
наставник, под громкий смех дружины соучеников читал одно и то же, произнося
все буквы так, как их следовало читать в азбуке.
Сверстники скоро прозвали Варфоломея "Букионом". Наставник, теряя
терпение, лупил его тростью, свирепо совал ему под нос разогнутую Псалтирь,
кричал:
- Ну, а слово "Бог" как ты прочтешь?!
И Варфоломей, упрямо закусив губы, с глазами, полными злых слез,
глядючи на соединенные титлом знаки "БГЪ", произносил: "Буки, глаголь"... -
На что вся классная дружина хором кричала:
- Букион глаголет! Слушайте, слушайте святого Букиона! (От жестокости
сотоварищей не укрылось, что "Букион" на всех переменах, стоя у стены,
читает про себя молитвы.).............
.................Скажем ли мы, что ни томление и небрежение от учителя своего, ни укоры
и брань родительская, ни поношения дружины соучеников не согнули, не ввели в
отчаяние Варфоломея, что он не утерял ни надежды, ни веры, ни стараний своих
не отринул, и упорно ревновал одолеть премудрость книжную? Что поэтому лишь
и произошло все, позже названное чудом, ибо каждому дается по вере его?
Нет, не скажем. Не изречем неправды, хотя бы и красивой.
Было детское безвыходное отчаяние и томление духа, до потери веры, до
ропота к Господу своему. Бог такой большой и сильный, Бог может содеять все!
А он, Варфоломей, такой слабый и маленький. Разве трудно Богу помочь
Варфоломею? Поддержать, ободрить его, наставить на путь... Или Бог не добр?
Или не всесилен? Зачем же тогда он?!
А они все: наставник, брат Стефан, батюшка, даже мать... Как они могут?
Почто помыкают им, смотрят, как на недоумка? Словно он дворовый пес, а не
человек, не сын и не брат им всем! И пусть он умрет и будет лежать в гробу
недвижный, как та маленькая девочка с восковым ликом. И придет отец, и мама,
и Стефан встанет у гроба, и тогда, только тогда они поймут, пожалеют и, быть
может, заплачут над ним!...................
................В этот день Варфоломея послали искать коней. С облегчением и горечью
(не надо было ехать в училище, но и с тем вместе понималось не сказанное
словами: - юрод, что с него взять!) Варфоломей опоясался веревкой и побежал
в отгонные поля. Он миновал рощу и луг. Коневое стадо обычно ходило о-край
раменья, но сейчас тут и знатья не было, что кони где-то близь. Он
прислушался - слабый звук колокола как будто доносило со стороны Митюшиной
гривы.
Варфоломей ловко съехал по крутосклону в овраг, выкарабкался на ту
сторону и пошел краем поля, вдоль поскотины. Однако, поднявшись на Велесов
холм, колокола не услышал, и заворотил по березнику к Коровьему ручью. Не
обретя коней и там, выбрался, порядочно запыхавшись, из чернолесья опять в
луга и тут, под святым дубом, увидел молящегося незнакомого старца, судя по
платью и обличью - пресвитера.
Варфоломей сперва намерился тихонько пройти мимо, чтобы не помешать
страннику, тем паче, что старец молился истово, ничего не замечая вокруг.
Потом в нем шевельнулась недобрая мысль подкрасться поближе и наставить
молящемуся рога, как делали озорники из деревни. Но когда Варфоломей подошел
ближе, его поразило лицо старца. Редко видал он на лицах молящихся столько
углубленного в себя мудрого спокойствия и тишины. Казалось, и птицы
примолкли в сей час, и листы остановили трепетное движение свое, и солнечные
лучи, пронизавшие тонкую преграду листвы, упадая на суконную скуфью и плечи
монаха, претворялись в сияние, овеявшее мудрый старческий лик в потоках
легкого серебра, чуть тронутого по сторонам чернью.
Варфоломей, еще даже не отдавая себе отчета в том, что делает, подошел
к пресвитеру, стараясь не шуметь, и стал посторонь, молитвенно сложив ладони
и опустив голову.
Солнце, пятнами, золотило траву. Тонко, чуть слышно, пели лесные мухи.
Негромко верещали кузнечики, и мелкие мураши хлопотливо сновали в глубоких
трещинах дубовой коры, что-то добывая и перетаскивая. Варфоломей, в этот
миг, ничего не просил, и ни о чем не думал. Он даже и не молился, просто
стоял и ждал. Глубокий покой охватил его всего, и в покой этот мягкими
волнами входили: солнечный свет, тихое жужжание насекомых, шевеление листвы,
- когда лица касалось едва заметное веяние воздуха, - входили, растворяя и
незримо унося то горестное отчаяние, в котором Варфоломей пребывал теперь
почти постоянно.
Старец, окончив молитву и возведя очи, с легким удивлением заметил
мальчика и оборотился к нему. Какой-то миг оба не двигались. Отрок все так
же стоял со сложенными для молитвы руками, доверчиво глядя на старца ясным
взором, и тот, наконец тихо улыбнувшись, наклонился и, перекрестив,
поцеловал ребенка.
- Чего ты просишь у Господа? - спросил странствующий пресвитер.
Варфоломей встрепенулся:
- Я? Я ничего... так... - пробормотал он, краснея, запоздало устыдясь
своей давешней мысли наставить старцу рога. Он ведь и верно, ничего не
просил, совсем ничего, и ни о чем даже не думал!
И тут только, в этот самый миг, проснулась в нем давешняя боль, и он
выпалил, сам удивясь сказанному столь смело:
- Грамоте не умию! Помолись, отче, за меня!
Старец обозрел отрока внимательней, приметил, что перед ним, хоть и в
посконине, однако не простой крестьянский сын, и вопросил:
- В училище ходишь?
Хмурая тень пробежала по лицу отрока. Варфоломей кивнул, не отводя глаз
от старца. Монах помолчал, понял что-то про себя, потом, воздев руки и
подняв очи к небу, глубоко, от сердца, воздохнул и начал вновь прилежно
читать молитву.
Варфоломей, уразумев, что молитва эта о нем, о его учении, стоял весь
как натянутая тетива, боясь даже дышать. Он не чуял ни тела, ни ног, ни рук
своих, а весь словно парил, недвижно вися над землею, и только сердце
горячими "тук, тук, тук", звоном отдавая в уши, являло ему, что он еще живой
и здешний, а не готовится улететь в небеса.